Алеше Старобинскому, академику, однокурснику и хорошему человеку посвящается.
Точнее, кванты́. Так мы называли курс лекций по квантовой механике. Кванты доводили до отчаяния не одно поколение студентов, несмотря на помощь аккуратных конспектов и толстых томов Ландавшица (800 стр. ) и Давыдова (700 стр.)
Первоисточники
Это мои старые учебники, которые внешне отличались от учебников мужа, тоже физфаковца.
В студенческие годы ребята-физики предпочитали Давыдова, не потому, что он был на 100 стр. тоньше, а благодаря обложке, на которой часто были видны «кровавые» пятна. Те, кто жил в 60-е в славном ГЗ МГУ и брал учебники в БУП-е (библиотеке учебных пособий на первом этаже у входа в зону Б), возможно, помнят, как зимними холодными ночами студенты мужского рода любили собираться вокруг бутылки красного вина. Деньги, честно заработанные летом в стройотрядах, позволяли и родителям помогать, и себе многое позволять. Но штопора не было ни у кого. На помощь приходили законы Ньютона и толстые учебники. Самыми выносливыми из выдаваемых в БУПе считались ММФ (Методы математической физики, они же «Могила молодого физика») и кванты́ Давыдова. Хорошо отбитый предыдущими поколениями том Давыдова, мальчики прикладывали к стене, затем что есть силы били по нему донышком закупоренной бутылки. В результате пробка вылетала по законам классической механики, а красное вино оставляло свой след на квантовой. Но, так дружили с Давыдовым только мальчики!
А в это время девочки-физики, любили проводить вечера в какой-нибудь ложе Большого театра. К этом времени у нас уже был большой опыт «стрелять билеты» (театральные, а не экзаменационные). Во время сессии девочки уничтожали запасы растворимого кофе, надеясь с его помощью за ночь выучить наизусть том Ландавшица, который им казался не столь жутким, как окровавленный Давыдов. И хотя кофе заедалось присланным мамой домашним вареньем, это не делало кванты́ понятней и слаще. В голове вертелось «Ни фига не понимаю!» С языка срывалось «Завалю!» Последнее означало: «Не смогу упросить преподавателя поставить «неуд», чтобы потом пересдать на «хор». У большинства был комплекс отличниц. Конечно, наши конспекты, аккуратно написанные авторучками с золотым пером, были намного тоньше знаменитых томов, но понятными они казались только на лекциях. Были еще и семинары, которые должны были помогать и разъяснить. Но.., не тут-то было .
Такова была жизнь иногородних студентов и аспирантов МГУ, населявших ГЗ, которых москвичи снисходительно называли «провинция» или «периферия». А как жили и боролись с квантами сами москвичи, не могу сказать, они бывали у нас в гостях во много раз чаще, чем мы у них. На равных все оказывались только в стройотрядах, где о человеке судили не по прописке и словам, а по его физическому труду и характеру. Наш курс состоял в основном из золотых и серебряных медалистов, которые относились ко всем и всему довольно строго. При таких правилах отбора лишь немногим удавалось заслужить почетный титул «и способный, и человек хороший». Будущее показало, что этот титул подтвердили многие.
На физфаке многое зависело от «семинариста», т.е. преподавателя, ведущего семинары. На первых курсах нашей группе везло. До сих пор я считаю самым лучшим преподавателем физфака нашего лектора и семинариста по теормеху Вячеслава Витольдовича Петкевича. Для нас это был старый аристократ (тогда ему было лет 40!), настоящий интеллигент, строгий костюм, сдержанные манеры, спокойная речь и подлинный артистизм в подаче материала. Моменты сил Вячеслав Витольдович выписывал на доске крупным готическим шрифтом, и они запоминались как сказка.
Когда мы кое-что усвоили, то вторую часть каждого семинара Петкевич стал превращать в репетицию экзамена и решению какой-нибудь задачи по старому материалу. Мы по очереди «рассказывали» один из билетов у доски и вскоре перестали бояться выступать, что в будущем очень пригодилось на конференциях. И задачи мы научились решать быстро и красиво. Петкевич был еще и туристом, он сравнивал решение задачи с подъемом на горную вершину, для чего, как известно, нужно владеть техникой восхождений, не делать лишних движений, выбирать кратчайший путь, но «в пути замечать много красивых пейзажей». Любуясь открывающимися «пейзажами», мы учились красиво решать, говорить и мыслить. Благодаря таким семинарам, мы шли на экзамен по теормеху без мандража, спокойно сдавали на «отл.» и очень расстраивались, получив «хор…Но тут грянула квантовая механика…
Лекции по квантовой механике нам читал профессор Игорь Михайлович Тернов, его специальностью была квантовая теория поля и физика и высоких энергий. На лекциях мы всё понимали и аккуратно записывали. К сожалению, семинары вел другой преподаватель. Он был молод и красив. Но, лучше бы наоборот. Говорили, что он недавно вернулся из самой Франции (!!!), к тому же он играет на гитаре (!!). Семинарист был поэтом, бардом (!), композитором, ходил в ярком свитере ручной вязки, короче, имел полный «джентльменский набор» 1960-х. Семинары он пытался сделать веселыми, чтобы мы чувствовали себя в гильбертовом пространстве, как парижанин на Больших бульварах. Присаживаясь на стол, наш семинарист оживленно говорил о прелестях тензорного произведения. За его спиной чернела доска, в наших головах сгущался туман, в душах отчаяние. Разница между Петкевичем и молодым семинаристом была как между теоретической и квантовой механикой, или как между классической и современной живописью. Вскоре задачи по квантам стали являться мне в образе «Черного квадрата», по которому извивались пси-функции, прикрываясь скобками и не желая выстраиваться в какое-нибудь решение. Если теормех был для нас доброй сказкой, то кванты стали тихим ужасом. В течение первого семестра мы молча пытались научится решать задачи, а семинарист продолжал быть веселым. Однажды, вбежав в аудиторию, он задал риторический вопрос.
— Кто сделал домашнее задние?
В гробовой тишине вскочил единственный и крикнул: «Я!»
Ответ семинариста нас оживил:
— А вы что, с товарищами не разговариваете?
Семинарист оказался прав, наш единственный уже начал восхождение по карьерной лестнице. Но из этого также следовало, что семинаристу нравится помощь товарищей, даже на экзамене. Да, но от кого её ждать, если даже с Митя Соколов и Шура Гросберг, обычно задававшие вопросы и таким образом принимавшие огонь на себя, на семинарах по квантам угрюмо сидели молча? Говорили, что на первом потоке, где и лектором, и семинаристом по квантам был Кривченков, все всё понимали и решали. Но наша группа была на втором потоке…
Лекции по квантам нам читали на третьем курсе два семестра подряд, надеясь, что к весне мы повзрослеем, а квантовые операторы станут нам родными и близкими. В конце зимнего семестра над нами сжалились, и вместо устного экзамена решили устроить письменную контрольную, большую и страшную. Наш поток писал её в Малой физической аудитории.
Помню хмурое зимнее утро, бледное солнце и такие же бледные лица однокурсников. Поток обреченно плыл по пятому этажу, чтобы затем исчезнуть в темном проеме Малой физической. Мы с девочками стояли у окна, где я вспоминала картину «Мария Стюарт, идущая на казнь». И вдруг среди всеобщей тоски я увидала румяное улыбающееся лицо. Я вспомнила имя — Леша Старобинский. Девочек на физфаке был такой минимум, что мальчики знали всех нас в лицо, и часто по именам. А мальчиков мы запоминали по работе в стройотрядах и уровню их математических способностей…Но Леша был с другого потока, и я не знала его способностей и даже не помнила, где мы познакомились. Но, скорее всего, наше первое знакомство произошло в самом оживленном месте физфака — в холле второго этажа. Точнее, в буфете за стаканом кофе.
Лучше время на физфаке наступало в перерыве между первой и второй парами. На международных конференциях все тоже ждут перерыва, но разве может сравниться coffee break с кофе на физфаке!
Наш перерыв длился 15 минут, с 10-45 до 11ч. Это было время долгожданного завтрака студентов, сидевших до этого на лекциях в ЦФА в ЮФА и СВА. Так что в буфет устремлялись все курсы. Или, по крайней мере, их голодная часть. Прошли годы, даже десятилетия, но до сих пор я пью кофе в 11 часов.
А тогда, в 1960-е, мы пили кофе по-советски: стоя, из граненых стаканов, со сгущенкой и булочкой. Стакан кофе со сгущенкой стоил 8 копеек, булочка -12 коп, монетка 20 копеек была удобна и буфету, и нам.
Для большего удобства, к 10-45, в левом углу буфета, на расстоянии, максимально удаленном от стеклянной витрины с сосисками, ставили отдельный стол, украшенный клеенкой, горячим баком кофе и подносом булочек. Завидев бегущую толпу студентов, румяная буфетчица начинала ловко метать на стол полные стаканы, которые вместе с булочками переходили дальше из рук в руки и останавливались где-то у двери. Навстречу этому горячему потоку шел поток 20-копеечных монеток, которые со звоном летели в стоящую рядом с баком большую тарелку. Никто ничего не считал, все верили друг другу и за 15 минут успевали опустошить пару баков кофе и несколько подносов булочек. Если во Франции маленькая чашечка кофе тянулась через все фильмы и романы, то наш физфаковский кофе означал мимолетные встречи в толпе с горячим стаканом в руке и молодость вообще.
Много кофе утекло с тех пор, я помню, как его подавали в разных чашечках, странах и ресторанах, но нигде я не встречала ничего вкуснее того кофе из толстого стакана объемом 250 мл. Не даром этот стакан с 15-ю гранями, символизирующими 15 советских республик, разработала скульптор Мухина, автор скульптур рабочих и колхозниц, украшающих входы в ГЗ МГУ
Но в то зимнее утро в 1969-го мне не хотелось даже кофе со сгущенкой.
Все четыре варианта. Или, как Леша четырех девушек спас.
Вообще, перед экзаменами многих тошнило от одного только вида еды. На студенческом языке это называлось «мандраж», на медицинском – высокое артериальное давление. Но термин «гипертонический криз» в те годы был нам еще не знаком. Теперь я часто спрашиваю себя, зачем мы гробили здоровье ради высоких оценок? Но тогда я стояла перед Малой физической в страхе получить самую низкую. Я знала, что задачи по квантам я решать не умею.
И тут я слышу веселый голос.
— Здравствуй, Таня.
— Здравствуй, Леша.
— Ты что такая грустная?
— Кванты´! (прозвучало как «кранты´»)
— Если не возражаешь, я бы мог тебе немного помочь.
О математических способностях Леши Старобинского уже поговаривали на курсе, но принимать громкую постороннюю помощь мне не хотелось. Но в тот сумрачный день у меня не было другого выхода, и я подавила самолюбие мыслью, что, может, и Леша ничего не решит.
Вход в Малую физическую был свободным. Преподаватели решили, что вряд ли найдутся желающие решать задачи по квантам по собственному желанию. Мы с девочками заняли места в среднем ряду. Леша сел рядом.
Задачи контрольной были распечатаны в четырех вариантах и распределены таким образом, чтобы соседи не могли списывать друг у друга. Мне достался первый вариант. Леша взглянул на условия моих задач и с такой скоростью принялся писать решения, что я испугалась. К тому же, в верхнем ряду началось перешептывание, а сплетни в ГЗ распространялись со скоростью звука. Чтоб отвести подозрения от себя лично, я решилась на следующий шаг.
-Спасибо, Леша. Но рядом сидит моя соседка по комнате. Помоги ей, пожалуйста.
Леша молча решил и второй вариант. Что делать? На нас уже стали поглядывать (к счастью, не преподаватели). Тут я вспомнила, что в сказках вредные принцессы обычно дают три невыполнимых задания, и сказала:
— Леша, у меня тут еще одна соседка по комнате. У неё третий вариант.
— Понятно — сказал Леша и быстро решил третий вариант.
Что теперь делать? К счастью, я увидела в нижнем ряду свою соседку по блоку и попросила Лешу решить для неё четвертый вариант. Леша быстро справился и с этим.
Что было дальше? До конца контрольной оставалась много времени, так что я успела разобраться в том, что Леша мне написал. Это было понятно, кратко и красиво! Конечно, я сама не могла решить эти задачи, но отличить красивое решение от неуклюжего была в состоянии. А Леша, молча улыбался и рассматривал потолок. Раздался звонок.
— Спасибо, Леша.
— Пожалуйста, Таня.
И, улыбаясь как всегда, Леша тихо удалился.
А вечером, когда спало нервное напряжение, мы с девочками решили отметить это квантовомеханическое событие. По традиции мы поехали на улицу Горького (Тверскую) в знаменитый магазин «Хлеб №1», так называлась тогда бывшая и легендарная Филипповская булочная. В этом историческом месте мы в честь квантов купили большой бисквитный торт. А вечером мы заварили индийский чай и разрезали торт по числу наших вариантов на контрольной. В коридоре раздавались глухие «удары по Давыдову», не знаю, с горя или от радости. А мы, доедая торт, пришли к следующему выводу:
. –Старобинский – гений.
– Добрый Гений –добавила я.
Весенний экзамен по квантам. Или, как меня бес попутал.
После контрольной в конце зимнего семестра, которую написал Леша, появился свет в конце туннеля, и я начала решать задачи сама. К тому же, нам дали другого семинариста, обладавшего большим опытом и чувством юмора. Кванты стали понятнее и ближе, так что, весной я честно сдала экзамен на отл. Но, похоже, существовал какой-то квантовый бог (или бес), который решил меня проучить.
Дело в том, что на первых курсах я сидела за партой с вьетнамкой Нгуен. Физику она не знала, не понимала и боялась. Маленькая Нгуен говорила, что любит поэзию, но партия послала её учиться в СССР и дала задание учиться на физфаке МГУ. Похоже, такая же судьба постигла и других вьетнамских студентов, но вслух они не жаловались, по ночам всем землячеством зубрили физику, а вечерами жарили селедку на общей кухне.
Накануне экзамена по квантам добрая Нгуен решила мне помочь. Она зашла в гости рассказать, как много они с товарищами работали, и что решили все экзаменационные задачи. В доказательство Нгуен показала мне толстую пачку листов А4, исписанных мелким почерком, напоминавшим иероглифы, но содержавших много знаков ψ. Нгуен сдавала кванты только на следующий день после меня и сказала: «Танюша, возьми эти листы, они тебе помогут. А потом отдашь нам.»
О, эта помощь братских стран! Она оказалась хуже вражеской. На экзамене, после того как мы вытащили билеты, наш семинарист раскрыл газету и скрылся за ней, чтобы не видеть наших мучений и телодвижений. Потом он вообще ненадолго вышел. Этого времени хватило мне и многим другим, чтобы вытащить из-под парт заранее написанные и припрятанные ответы на билеты и решения задач, выбрать нужные номера, а остальные листы временно засунуть за батареи под окнами. Чугунные батареи на физфаке были вместительными. Я взглянула на аккуратно исписанный вьетнамский лист, и поняла, что это бред собачий. По крайней мере, задачи моего билета были решены неверно. Скомкав лист, я решила задачи сама.
Принимать экзамен пришел сам Игорь Михайлович Тернов. Я сидела на первой парте, и он начал с меня. Я попыталась отвечать, но не могла вымолвить ни слова. Я вдруг стала сильно заикаться. Такого со мной никогда еще не было. Добрый Игорь Михайлович участливо на меня посмотрел, сел рядом и сказал: «Я буду задавать вопросы, а вы молча пишите ответы». В результате я молча исписала пару листов формул, т.к. Тернов «гонял» меня не по билету, а по всему курсу. На решение моей задачи Игорь Михайлович даже не взглянул, а задал другую, которую я к своему удивлению спокойно при нем решила. Но заикание не проходило. Тут я поняла, что квантовая механика не только трудна, но и опасна для здоровья. Почему работающим с отравляющими веществами выдают молоко, а теоретикам ничего? Мои размышления прервал Игорь Михайлович, который поставил отл., а на лице его было написано: «Такая молодая и уже заика». Но к вечеру мое заикание прошло. Теперь я понимаю, что профессора и преподаватели физфака нас любили и жалели.
Сразу после экзамена, я мечтала уйти в ГЗ, закрыться в комнате и хоть немного поспать после бессонной ночи, а потом съездить на Горького, купить большой торт и по традиции отпраздновать с девочками сданный экзамен. Торты покупали виновницы торжества только в случае отл., но мы все были отличницами и поэтому в сессию не худели, а толстели. Оставалось дождаться конца экзамена, чтобы вытащить из-за батареи вьетнамские листы с задачами. Сдавшие экзамен медленно приходили в себя в коридоре. Вдруг мы увидели, как вслед за последим студентом из аудитории весело выходит наш семинарист. А в руках у него пачки наших листов-шпаргалок, вынутых им из-за батарей. Помахав нам на прощание этими листами, семинарист удалился. Что делать? Те, у кого шпаргалки были свои, только посмеялись. Но семинарист унес и вьетнамские листы, которые нужно было вернуть сегодня вечером, иначе всё вьетнамское землячество пропадет! И вот, сдав экзамен, я до вечера сидела в библиотеке, заново решала все экзаменационные задачи, да еще записывала их на отдельные листы. Это был удар! До этого я никогда не пользовалась шпаргалками, после этого тоже. Интересно, если бог хотел меня наказать, почему он выбрал именно кванты? Но, скорее всего, меня бес попутал. Как сказал Мефистофель: Суха теория, мой друг, а древо жизни пышно зеленеет» — если под древом жизни подразумевать экспериментальную проверку теорий, и под пышной листвой возникающие при этом ошибки.
Что касается теории, то в группе Брагинского мне пришлось заняться общей теорией относительности (ОТО). Это было прекрасно. Но древо жизни требовало её экспериментального подтверждения, и мы наперегонки с американцами пытались зарегистрировать гравитационные волны и выделить долгожданный сигнал из многочисленных шумов, пропусков и ложных тревог. Американцы во главе с Вебером постоянно сообщали о своей очередной регистрации гравитационной волны, а на вопросы о точности своих измерений отвечали просто: «Если не верите, Вы не джентльмен». Теоретические источники регистрируемых таким образом волн поставлял в публикациях Стивен Хокинг, ставший вскоре «рок звездой от физики» и удовлетворявший новой американской моде на физические недостатки. Но мы продолжали любить наших физиков, красивых и спортивных, сильных и в теории, и в эксперименте, и в альпинизме. Нашим идеалом тогда был Рэм Хохлов, и вообще, нам было тогда кем и чем гордиться у себя дома.
Но ошибки в экспериментах оставались, а новые теории возникали. Брагинский считал, что если у него фешенебельная тематика, то и дипломницы должны быть фешенебельными. Так что, пришлось нам посещать семинары по квантовой теории гравитации вместе с ребятами с каф. теорфизики. Там я встречала и Лешу Старобинского и вспоминала, как он нам помог на контрольной. Но, теперь кванты меня уже не пугали. И, признаться, не очень интересовали, потому что предо мной стояли другие задачи. Например, задача выделения сигнала из шумов, которые вызывают тепловые колебания пьезокристалла, наклеенного на алюминиевый цилиндр массой 5 000 кг, да еще при гелиевых температурах.
А в строгой студенческой среде говорили, что у Леши Старобинского выходит в УФН совместная с Зельдовичем статья Рождение пар в поле тяжелых ядер и в гравитационном поле. Это был 1971 год, наш пятый курс, а публикация статьи студентом, да еще в УФН, самом престижном и цитируем советском издании, была событием, и не только на физфаке. Эта статья Леши с Зельдовичем цитируется по сей день. Но тогда всех нас ждал диплом.
Диплом я защитила легко. Единственное, что я до сих пор себе не могу простить, это мой ответ Бендрикову, автору знаменитого учебника «Физика. Задачи для поступающих в ВУЗы». Бендриков был старым и любимым сотрудником нашей кафедры колебаний и читал очень сложный спецкурс. На защите он задал мне самый простой из вопросов по дипломной работе. Но, вместо того, чтобы дать развернутый ответ, а я высокомерно-кратко ответила: «Но это же очевидно!» Потом я увидала добрые карие глаза Бендрикова, в которых читалось: «Девочка, зачем так? Я же хотел тебе помочь». Эти добрые глаза ранят меня до сих пор. Но в жизни я сделала много ошибок.
Но все кончается, кончается, кончается. Пришло время расставания с Москвой и МГУ. Остаться работать в Москве я не могла, т.к. у меня не было московской прописки. А в это время во всех троллейбусах висели объявления, пригашавшие на курсы водителей с предоставлением прописки, общежития и будущей зарплаты в 3 раза превышающей заплату инженера. Так возникал московский класс лимитчиков и лимитчиц, героинь фильма «Москва слезам не верит».
Но у меня была прекрасная профессия физика, жаль только, что приходилось оставлять в прошлом и ОТО, и точные эксперименты, и гравитационные волны. Обидно было, что теперь меня не будут пускать. и в ГЗ МГУ, где прошли лучшие годы моей жизни, с восторгами, слезами, квантами, букетами сирени и тортами. Но, все справедливо. Пришло время уступить место другим, молодым, с такими же иллюзиями и надеждами, какие были у меня шесть лет назад. Величественное и комфортабельное ГЗ МГУ строили не для красоты, а для обороны и величия страны, для чего нужны были физики, химики, математики, а не артисты, писатели и поэты. В наше время «технарей» было во много раз больше, чем «гуманитариев», после развала страны всё стало наоборот.
Но зимой 1972, я принадлежала к еще востребованному большинству и, напевая популярную песенку «Зато мы делаем ракеты и перекрыли Енисей», я выбрала распределение в один из почтовых ящиков Подмосковья.
И вот последний взгляд на комнату Б-214, где я жила последние два года. Идеальная пустота. Соседки, три Тани, вышли замуж и разъехались. Здесь на маленьком столике я лихорадочно вписывала многоэтажные формулы в последний экземпляр диплома. И мой диван теперь пустой. А недавно он был завален яркими костюмами из театральных мастерских Большого театра, их добыл для нас куратор Кирилл Сергеевич Ржевкин, «наш классный папа». Помню, как восемь самых красивых девочек нашей группы стеснялись танцевать в этих пышных юбках френч-канкан на прощальном кафедральном вечере. Мы считали, что неприлично появиться с голыми плечами перед нашими мальчиками и преподавателями. Но в результате мы тогда в миг превратились в «изящных, беспечных красоток кабаре», а наши мальчики в элегантных поклонников. Краткий миг торжества. Все, как в оперетте. Все закончилось. Занавес.
Теперь я стою одна в пустой комнате. Все чисто, мрачно, голые стены, пустые полки. Вещи и книги, включая Давыдова с Ландавшицем, сложены в два чемодана. Прощай, ГЗ МГУ! Дальше почтовый ящик и гордое одиночество. Ну и тяжелые эти чемоданы!
Стук в дверь. На пороге улыбающийся Леша Старобинский. Как он вычислил мой адрес?
— Здравствуй, Таня.
— Здравствуй, Леша.
— Таня, извини за вторжение. Но, если ты не возражаешь, я бы хотел помочь тебе перевести вещи на новое место работы.
В памяти пронесся длинный ряд друзей и экс-поклонников, он разложился в ряд Фурье по степеням их клятв и вздохов и молча сошелся к нулю. Единственным знакомым, кто в трудную минуту предложил мне реальную помощь, был Леша Старобинский.
— Спасибо, Леша. Я сама. Чемоданы не такие тяжелые, как кванты.
— Понятно. Прощай, Таня.
— Прощай, Леша, Добрый Гений.
У нас был уникальный курс, многие стали известными не только физиками, но и лириками. Но есть еще один параметр, недоступный многим гениям — это культура. Для меня критерием культуры стала готовность прийти на помощь, ничего не требуя взамен. И символом по-настоящему культурного человека остался Леша Старобинский с его доброй, застенчивой улыбкой. Спасибо, Леша, что ты был.
Алексей Александрович Старобинский
Алексей Александрович Старобинский (19 апреля 1948, Москва — 21 декабря 2023, Москва) российский физик-теоретик, автор работ по гравитации и космологии. Ученик Б.Я Зельдовича. Доктор физико-математических наук. Главный научный сотрудник Института теоретической физики имени Ландау РАН. Академик Российской академии наук (2011, член-корреспондент с 1997). Член Немецкой национальной академии наук «Леопольдина» (2010). В 2017году избран иностранным членом Национальной академии наук США.
Член редколлегий журналов «Письма в ЖЭТФ», «Письма в Астрономический журнал» (заместитель главного редактора), «Gravitation and Cosmology» (заместитель главного редактора), «International Journal of Modern Physics D», «Journal of Cosmology and Astroparticle Physics», «Classical and Quantum Gravity» (1993—1996), «General Relativity and Gravitation» (1989—1997), «Physical Review D» (2001—2003). Автор более 300 научных работ.
В научных кругах много лет говорили о том, что Алексею Старобинскому должны присудить Нобелевскую премию, но сам он относился к этому факту философски, считая, что эту престижную премию далеко не всегда дают за самые выдающиеся открытия, да еще ученым из России. Зато Старобинский очень ценил и считал равнозначной Нобелевской премии, полученную в 2014 году премию Кавли — высшую награду в мировой астрофизике. Кроме этого Старобинский был лауреатом премии Грубера, самой важной в области космологии. За выдающийся вклад в физику реликтового микроволнового излучения, экспериментальные исследования которого помогли превратить космологию в точную научную дисциплину путем сочетания физики микромира с исследованиями крупномасштабной структуры Вселенной Алексею Старобинскому была также присуждена Медаль и премия Дирака, которая неофициально считается самой престижной наградой в области теоретической и математической физики.
Хронология премий Алексея Старобинского следующая: премия Томалла (2009), медаль Оскара Клейна (2010), медаль Амальди (2012), премия Грубера (2013), премия Кавли (2014), золотая медаль им. А. Д. Сахарова (2016), звание Офицера Ордена Академических пальм (2017), медаль Дирака (2019), премия им. Померанчука (2021).
Алексей Старобинский скоропостижно скончался в Москве 21 декабря 2023 г.
____________________________________________________________________________________________________________________________________
Автор Татьяна Бойко-Назарова.
Выпуск 1972 г. Группа при поступлении на физфак 117, при окончании 614. Кафедра физики колебаний. Научный руководитель В.Б. Брагинский.
__________________________________________________________________________________________________________________________________
Комментарии и дополнения
Всеволод Зарубанов Моденов, который вел семинары по матанализу на первом курсе, сказал Старобинскому: «Молодой человек, Вы далеко пойдете.» А Моденов на похвалу был скуп. Провидцем оказался.
Анатолий Борисов: Хирш-фактор Алексея Старобинского h = 98, число цитирований его работ более 56 тысяч.
Галина Шпатаковская (выпуск 1970 г) С удовольствием окунулась в атмосферу студенческих лет. Небольшое уточнение: по образцу своего учителя, академика без высшего образования Я.Б. Зельдовича, Алексей стал член-корром и академиком, не имея докторской степени. В это воскресенье 28 января последний раз мы соберемся на семинар конференции «Диалог физиков и богословов», посвященный памяти Алексея Старобинского. На следующий день 29 января будут его сороковины. Без его участия конференцию трудно представить, она закончилась. Больше 10 лет мы собирались ежеквартально, обычно в дни, связанные с положением солнца: равноденствий и солнцестояний. И ушел ААС в день зимнего солнцестояния. Он был некрещеным агностиком. Верующие люди, феномен христианства его очень интересовали: наука и религия — соперники или союзники в познании мира? Еще в конце 90-х годов он написал предисловие к книге Дж. Шрѐдера «Шесть дней Творения и Большой Взрыв: Поиски гармонии между современной наукой и Библией». Так что на первый круглый стол «Богословие и физика: современный взгляд на происхождение Вселенной» он пришел с накопившимися вопросами и начал их задавать, исследуя новую для него область с научной методичностью. Удивительно открытым и доброжелательным было общение «физиков и клириков» на этих встречах.
Комментирование закрыто.